То, Олег, катастрофическое обледенение "Харитона Лаптева" в феврале 74-го я изложил в романе "Морион" со своей точки зрения и памяти следующим образом (прости, что не заметил от усталости и не упомянул поэтому о вашей тяжёлой работе):
..." обрастали. Бред Фрэнка Заппы — имеется в виду фантасмагорический феномен опасного обледенения корабля. Суть вот в чём. В конце третьего и последнего моего дальнего похода, 15-го февраля 1974-го года внезапно после пятимесячного разжалования меня восстановили в прежнем воинском звании старшего матроса. «Харитон Лаптев» тогда, возвращаясь на базу в Полярный, обходил с запада на восток Норвегию и должен был через пару суток обогнуть северную оконечность Европы — мыс Нордкап (в последний для меня шестой раз). Объявлено о восстановлении было во всеуслышание через корабельную трансляцию. По этому поводу я находился в довольно эйфоричном состоянии души. Так вот, вдруг в Норвежском море возникли идеальные атмосферные условия для катастрофического обледенения корпуса (до тех пор с этим явлением мы были знакомы понаслышке — чисто теоретически). Поскольку юго-восточный ветер гнал волны в правую скулу, брызги стали замерзать в виде утолщавшейся час от часу коры преимущественно с правого борта. Когда толщина льда на палубе, надстройках и снастях приблизилась к 5—10-ти сантиметрам, крен стал угрожающим. Даже полная перекачка топлива и воды в цистерны противоположного борта не могла остановить неуклонный рост крена. А укрыться кораблю от этой беды было негде. Пытались идти в полярной ночи немного галсами, подставляя под брызги также другой борт для уравновешивания. Но в этом случае мы сильно рисковали войти в норвежские (то есть, недружественной страны НАТО) территориальные воды, что было абсолютно для нас криминально. Командир с определённого критичного момента категорически запретил всей команде, то есть даже нам матросам-сигнальщикам, выходить на верхнюю палубу, чтобы, не дай Бог, никого не смыло. (За бортом смерть в ледяной воде наступает почти мгновенно: от разрыва сердца; да и в темноте даже теоретически человека не услышать и не найти). Только «великолепная троица» — боцман Горбенко, штурман Поляков и старпом Юрченко по кличке «Яшка-Артиллерист», выбирались наверх, подстраховывая друг друга спасательным фалом, сбивать топорами и ломиками лёд в безнадёжной попытке хоть чуть-чуть выправить крен. Лёд быстро нарастал до прежней толщины... Но всё-таки мы доползли! Уже на входе в Кольский залив на нас смотрели, как на сильно накренившийся корабль-призрак: толстенный ледяной панцирь и густо свисающие сосульки полностью покрывали правый борт, всю надстройку, антенны, рангоут и такелаж. Льдом обросло всё (за исключением тёплой фальштрубы) почти до верха мачт. Потом были фотографирование и авральные корабельные работы по скалыванию льда, которые я, грешным делом, от общей усталости и отвращения к показухе нарочито проспал (сказалась упомянутая эйфория). Поэтому-то своих фотопортретов на фоне весьма впечатляющего ледяного панциря и не имею. Увы... / Но мне навсегда запомнилась последняя дозволенная, так и не законченная (поскольку категорично приказали спуститься вниз) вахта на верхнем мостике, когда в самом начале оледенения деревянная палуба только-только стала покрываться тонкой корочкой коварного льда. В шторм сигнальщики на вахту пробирались не как обычно, с опасно продуваемых крыльев рулевой рубки, а поднимались вертикально снизу через машинное отделение. Наверху, в жаркой грохочущей фальштрубе, на ажурных мостках (рыбинах) сменяющего сигнальщика уже поджидала просохшая (более-менее) за 4 часа предыдущей вахты — хоть и просоленная — зимняя форма: свитер, канадка, тулуп, рукавицы и валенки. Мне нужно было, заступая «на собаку» (то есть, в ноль часов), напялить всё это и пройти-пробежать по деревянной палубе мостика всего-ничего: двадцать метров против ветра, чтобы сменить сигнальщика, отстоявшего уже, с горем пополам, в насквозь мокро-солёных свитере, тулупе и валенках свою вахту. Но идти на ногах оказалось совершенно невозможно. Тем более, в указанной, сковывавшей движения экипировке. Ветер, как бы издеваясь, почти сразу сдувал с ног и прибивал беспомощно упавшего как куклу назад к леерам или к кронштейнам спасательного плотика. Совершив несколько безуспешных попыток перебежки и видя нешуточность ситуации (человек-то, хоть и не различимый отсюда в темноте, определённо замёрз и, наверное, уже подвывая про себя, отчаянно ждёт смены), я, недолго думая, попытался быстро передвигаться вперёд на четвереньках, стараясь грубыми рукавицами и носками резиновых галош оттолкнуться вперёд. Хрен там! Совершенно невозможно было в качку даже в такой позиции удержаться, притормозить на безумно скользкой, хоть и пупырчатой поверхности льда. Всё равно, быстро сдувало назад к ограждениям, больно ударяя о железо. Пришлось адски медленно на коленях подползать, огибая все препятствия и подтягиваясь на руках под обжигающими холодными плетями солёных брызг вдоль уже потолстевших ото льда трубчатых ограждений — лееров и полностью забитых, потерявших свою функциональность желобов-водостоков (ватервейсов). Естественно, предшественник заметив меня вблизи начал ухохатываться, ...но только, пока сам стоял привязавшись к мачте страховочным концом. Когда же, приняв вахту, пристраховался я, а он высвободившись двинулся назад тем же ползучим манером, настала моя очередь для веселья. Впрочем, мы не могли расслышать даже и сами своего смеха сквозь рёв и грохот стихии. Той Стихии, которую я никогда уже не посмею обозвать разъярённой... Я отстоял тогда в темноте из четырёх положенных часов только чуть больше часа, пассивно (не обречённо, а с безвольным удивлением, как бы извне) наблюдая фантасмагорию постепенного и неотвратимого оледенения. Потом меня по динамику громкой связи вызвал штурман, готовясь приказать оставить сигнальный пост из-за нараставшей смертельной опасности. Но чтобы пробраться к микрофону и отозваться, мне необходимо было сперва отвязать закоченевшими пальцами страховочный конец от мачтового трапа (где я сгорбившись стоял, укрываясь за правым ветроотбойником), потом дождаться крена на нужный борт и, отцепившись от стойки дублирующего магнитного компаса, пролететь по льду палубы до левого продольного волноотбойника, а по нему уже, цепляясь обмороженными руками за выступающие железки, подтянуться к переговорному устройству. Всё это заняло у меня в темноте (после двух неудачных попыток с болезненными падениями) долгие пять минут. Штурман снизу, всерьёз разволновавшись, начал выкрикивать мою фамилию, и когда я, наконец, отозвался, он как бы отшучиваясь сказал: «Фу, слава Богу, а то мы уж думали, тебя на самом деле смыло». Память действует избирательно. Скрываются от сознания действительно смертельно опасные детали происходившего. Трагизм затушёвывается слабейшими байками (например, приведённым фактом беспричинного веселья). Отсюда и аналогия с преисполненными шутовского величия, достаточно какофоничными опусами Фрэнка Заппы." ...
А из Заппы я имел в основном в виду уникальное четырёхминутное соло в середине трека 4). Po-Jama People с диска Frank Zappa "ONE SIZE FITS ALL" (справка для обитателей темы "Музыкальная шкатулка")...
Горлов.